(Продолжение. Начало в № №21, 22, 23)
Вчера, 11 июня, Одесса отметила самую траурную дату новейшей истории – сорок дней со дня трагедии на Куликовом поле и в Доме профсоюзов, где были убиты, удушены, сожжены мирные жители самого веселого, самого вольного и, пожалуй, самого знакового города на всем постсоветском пространстве. Произносишь «Одесса» и сразу вспоминаешь имена Паустовского, Куприна, Катаева, Утесова и, конечно же, Бабеля. Каждый из них, как Хемингуэй Париж, мог бы назвать эту «жемчужину у моря» «праздником, который всегда с тобой». Трагедия 2 мая 2014 года по своей жестокости сравнима разве что с «окаянными днями» гражданской войны, засвидетельствованными Иваном Буниным. Даже зверства оккупантов в Великую Отечественную менее циничны: там были захватчики, чужие. А тут – свои — сограждане – под восторженный человеконенавистнический лай депутатов собственного парламента.
Для меня Одесса – прежде всего Батя, Владимир Сукачев. Вообще-то фактически он – казахстанец, потому что рожден был в сорок третьем году в Джамбуле, куда его мама эвакуировалась во время войны. О своем рождении он рассказывал так: «Матушка стояла в очереди за хлебом, когда начались схватки. Обернувшись к стоящему за ней, она сказала: «Вы запомните меня пожалуйста. Я пойду рожу и сразу же вернусь!» Наверно, Вовка сочинял, хотя когда мы познакомились с тетей Катей, я поверила, что она способна на такие жесты. Телевизор она смотрела в бинокль. «Вы плохо видите?» — спросила я. – «Нет, — ответила она, — просто мне кажется, что я – в театре». До университета Батя отслужил в армии, работал в маленьких оркестрах на прогулочных катерах – «лабал на гитаре». Кулю и Рыжкова он называл «сынками», я же была удостоена более высокого ранга – «старуха». В годы нашей молодости такое обращение считалось верхом шика и доверия.Он снисходительно относился к нашим рефлексиям, но был заботлив. И помощь его всегда оказывалась действенной. Когда, дописав дипломную работу, я свалилась, видимо, из-за перенапряжения, с высокой температурой, то попросила девчонок по общежитию позвонить Сукачеву. – Батя, отдай машинисткам! – (Компьютеров еще не было). Через несколько дней он принёс мне уже переплетенные четыре экземпляра, сам заплатил за работу машинисток и переплетчиков. В день моей защиты он дежурил по номеру в газете, и почти в полночь появился в нашей комнате с огромным букетом пионов и с шампанским. Так уж получилось, что больше всего стихов я посвятила ему. К сожалению, к рукописям всегда относилась очень небрежно, следуя заветам Пастернака, — «не надо заводить архивов», поэтому вспоминаются лишь отдельные строфы. «Сегодня, младшая сестра,/ я в тыщу свеч зажгу влюбленность»… И еще:
Все пять моих прошедших лет,
Как лепестки в соцветьях счастья,
В последний раз дарят участьем.
Присядем, университет!
Я троекратно поклонюсь
За каждый миг любви и братства.
Вне времени и вне пространства,
Друзья, прекрасен наш союз!..
В Алма-Ате Батя задержался надолго, успел жениться, родить сына. Но все знали, что он все равно вернется в Одессу, своей тоски по родине он не скрывал. Так и вышло. Письма он писать не любил, на мои же отвечал телеграммами. Однажды председатель месткома «Приуралья» объявил: «Есть «горящая» путевка в одесский дом отдыха. Кто желает?» — Конечно же, желала я. Фонтан, Приморский бульвар, Привоз, Дюк, Дерибасовская, Молдаванка, — одни эти названия приводили в восторг. А еще казалось, что прямо с вокзала я окажусь среди людей, любая фраза которых достойна бессмертия. Но город жил обычной жизнью, и радовать меня остроумием не очень спешил. И все-таки – случилось! И как раз на краю – ныне трагического — Куликова поля, где в ряд стояли сувенирные киоски. Окошко киоска имело двойную крышку, так что, когда оно открывалось, одна часть крышки становилась внешним прилавочком, другая – внутренним. И вот около одного киоска застыл морячок, щуплый, низенький – ну, метр с бескозыркой. Опершись локтем о прилавок, он поедал взглядом киоскершу, пышнотелую красавицу, чей бюст, как две огромные дыни, возлежал на внутренней стороне прилавка. Дама сначала делала вид, что не замечает морячка, отвечала на вопросы редких покупателей, но, видимо, устав от надоедливого зрителя, произнесла: — Молодой человек, уберите локоть, вы меня перевешиваете!.. Одесситы, свидетельствую, действительно, очень словоохотливы и открыты. Стоило только остановить кого-нибудь вопросом: как пройти туда-то, как рядом сразу же собиралась группа людей. Каждый называл свой маршрут, сразу же среди собравшихся возникал спор, но всегда находился человек, который говорил: «Пойдемте со мной, я вас доведу до места!» И доводил. (Забегая вперед, расскажу об одной встрече, которая случилась в мой второй приезд в Одессу, когда я привезла к морю моего пятилетнего сына. Был День Военно-Морского флота, мне очень хотелось показать сыну салют с Приморского бульвара. От санатория до центра города было далековато. Я нервничала на остановке, ожидая автобуса, который все не шел и не шел. — Мадам, куда вы так суетитесь? – спросила стоящая рядом женщина. Услышав, куда я суечусь, она выскочила на дорогу и тормознула проходящую машину. — Это наши гости,- бросила она в окошко шоферу. – Ребенок никогда не видел салюта, но он должен его увидеть! И уже через мгновение я знала, что зовут нашу спасительницу Ольга, где живет она. «Запомните, вдруг пригодится!» К началу салюта мы успели. Водитель денег с нас не взял).
С Батей мы встречались вечерами. Он работал на телестудии и очень мечтал устроиться в газету какого-нибудь пассажирского лайнера. Он фотографировал меня на фоне Дюка, у памятника Пушкину. На Потемкинской лестнице он запечатлел меня с развернутой «Ленинской сменой». В порту кричал: «Сядь на кнехты!» — «Ты бы еще объяснил, что это такое!» — Оказалось, что это бетонные тумбы, на которые крепятся канаты. Были мы и в «Гамбринусе» — подвальчике, который прославил Александр Куприн. Вместе с пивом нам принесли рыбешку. — Ух ты, — удивилась я, — какая килька длинная! Вовку мое невежество возмутило: — Никому так больше не говори! Это ж – знаменитая таранька! А еще он постоянно предупреждал: «Не вздумай что-то покупать с рук: обязательно обманут!» Фарцовщиков в Одессе было много, — город-то портовый. Почти у каждой подворотни кто-то шепотом предлагал джинсы, батники, импортную обувь. Кстати, об обуви. Не могу не привести рассказ Бати полностью. — Зашел в магазин за туфлями. Стою, смотрю вдоль стеллажей. Вдруг из подсобки выходит пухленький человечек, направляется ко мне и, картавя, произносит: «Вы – Боря?» — Я, конечно же, не Боря, но я – одессит, поэтому на вопрос отвечаю вопросом: «А что?» — Он – мне: «Пройдемте!» — Заходим в подсобку. Это человечек из-под стола достает две пары туфель – английскую и итальянскую. – «Выбирайте!» — Выбираю английскую, лезу в карман за деньгами. А он – мне: «Не надо. Скажите, что я ему еще должен». — Понимаю, что, если сознаюсь тотчас же, останусь без туфель. Ладно, думаю, вернусь завтра. Прихожу на следующий день, так же стою у стеллажей, жду человечка. Он, наконец, выходит, замечает меня, но делает вид, что не узнает. Прихожу на следующий день. Эффект тот же самый. Несколько раз бывал в магазине, всякий раз встречался со своим продавцом взглядами, но он упорно не узнавал меня. Это, старуха, Одесса!
Никогда не была ни во Франции, ни в Италии, но почему-то казалось, что центр Одессы похож именно на города этих заморских стран, где у домов – венецианские окна, где балконы поддерживают кариатиды, а особняки, чьи стены увиты плющом, хочется сравнить со средневековыми замками. Зато окраина Одессы, где находился мой дом отдыха, совсем провинциальна. Одноэтажные домики, окруженные садами, выстраиваются в узенькие переулки со сказочными названиями: Виноградный, Клубничный, Хрустальный. Всякий раз вечером, возвращаясь с моря, слышала, как то в одном, то в другом дворе поют украинские песни. Найдя поблизости какую-нибудь скамеечку, усаживалась на нее и была невидимым и благодарным слушателем.
А была еще встреча с морем. Оно появилось внезапно. Долго, ну, просто нескончаемо долго идешь по какой-то узенькой улочке, и вдруг она резко обрывается, и впереди – живая безбрежность.(Сын, когда впервые увидел этот простор, спросил: «Что это?» — «Это – море». – «А я подумал: облако на землю упало!»)
После Одессы я написала несколько стихотворений, посвященных Сукачеву. Последнее кончается строчками:
Мой старый друг берет гитару.
И мы грустим – о чем? О ком?
И на всю жизнь – «Белеет парус
В тумане моря голубом»!
(окончание следует)
Татьяна АЗОВСКАЯ