(Продолжение. Начало в № 21)
Их было трое. Три Владимира – Рыжков, Сукачёв, Кулеба. Первый – мой однокурсник, с которым мы написали не одну песню. Второй – одессит, на момент нашего знакомства – выпускник факультета журналистики Ленинградского университета, самый старший среди нас, за что и звали все его – Батя. Третий – киевлянин, всеобщий любимец, Куля. По-моему, иначе его никто и не называл. Всех нас объединил студенческий стройотряд 1971 года.
Летом в Казахстан приезжали студенты со всего Союза, строили дома и клубы, фермы и мастерские. При республиканской молодежной газете «Ленинская смена» на время третьего семестра (так называли стройотрядовский период), была создана своя газета – «Ленинская смена на студенческой стройке», в штате которой работали студенты журфаков ведущих университетов страны: Московского, Ленинградского, Свердловского, Белорусского, Украинского и, конечно, нашего – Казахского государственного имени Кирова.
Это была удивительная общность! Мы были отчаянно молоды. И также отчаянно пижонили. Но чего в нас не было, так это меркантильности, «позорного, – как писал Маяковский, – благоразумия». К юношескому максимализму прибавлялась уверенность в собственной (не меньше!) гениальности. Я до сих пор храню подшивку нашей газеты за этот период. Конечно, ничего гениального в наших публикациях я сейчас не нахожу. Но что в них было, несомненно, – это неравнодушие, отсутствие штампов. Мы не боялись думать по-своему. И работа над словом (форма) иногда становилась для нас главнее смысла (содержания). Но зато у каждого был свой стиль.
Кроме стационарной газеты при каждом областном штабе ССО создавались собственные пресс-группы. В семидесятом году вместе с Рыжковым мы трудились в Кокчетавской области, а на следующий – Вова остался в Алма-Ате, в штате «ЛС на СС», я же отправилась в Семипалатинск, где мы выпускали приложение к областной газете «Иртыш» и называлось оно – «Планета».
Почему из всех журналистов-стройотрядовцев мы стали друзьями на долгие годы именно с этими Владимирами, сказать не могу. Да и вообще разве можно ответить на вопрос, по каким параметрам мы выбираем себе друзей? Думаю, в том, что они приняли меня в свою компанию, заслуга Рыжкова, поскольку сначала все-таки появилась их троица, и своим паблисити я обязана ему. Во всяком случае, когда сначала Батя, а потом Куля нагрянули в командировку в Семипалатинск, они ехали на встречу со мной. Спасибо судьбе, что разочарования эти встречи не принесли.
Совсем не помню первую встречу с Сукачёвым, а вот знакомство с Кулей впечатлило.
– Я поклонник Вашего таланта, – произнёс он и галантно поцеловал мне руку. Выглядело это очень забавно, поскольку внешний вид моего «поклонника» никак не тянул на галантность. Длинный, вихрастый и до неприличия тощий. Своей худобы он сам стеснялся, и чтобы выглядеть чуточку солиднее, даже в знойной Алма-Ате поверх рубахи надевал вязаную кофту и завершал свой наряд пиджаком.
Когда знакомство состоялось, и мы перешли на «ты», Куля сказал, что главной целью его приезда в Семипалатинск является Федор Михайлович Достоевский. И мы пошли в дом-музей писателя. По дороге в музей нам встретилась конная упряжка, колеса телеги сильно грохотали по булыжной мостовой. Куля замер и долго смотрел ей вслед.
– Ты видела? – не скрывая изумления, выдохнул он.
– А что, в Киеве такого транспорта нет? – спросила я.
– Ни разу не видел.
– У нас это не редкость.
– Здорово! Это ж как привет от Федора Михайловича, не прерванная связь времен.
Мысленно я не разделила подобную метафору, но спорить не стала.
Самое интересное, что, оказавшись в музее, дальше прихожей Куля не пошел. Мы сидели на скамье, стоящей против бюста писателя, и молчали. К нам подошла экскурсовод, предложила свои услуги.
– Это лишне, – сказал Куля. – Оттого, что я увижу его чернильницу или постель, на которой он спал, моя любовь к нему не станет сильнее. Важно, что я был в его доме. Важно, что эти стены помнят его. Ты понимаешь это?
Это я понимала.
Оставшееся до конца строительного семестра время мы перезванивались. А потом я возвращалась в Алма-Ату. Мой самолет прилетел ночью. Подходя к аэровокзалу, издали увидела трех Вовок, бросилась им навстречу, и вдруг меня остановил окрик Бати:
– Стой, где стоишь!
В растерянности остановилась.
И вдруг из-за спины Рыжкова появилась гитара. И грянуло дружное трио:
«Из «Планеты» путь проделав дольный,
Ты летела полночью глухой
К нам таким же чертикам зеленым
В самолете с красной полосой.
Ну, где ж ты, друг, четвертый друг,
Ну, давай обнимемся с тобой!»
До сих пор для меня эта встреча – один из счастливейших моментов жизни. Врут, что книги ничему не учат! Если бы не Ремарк с его «Тремя товарищами», не Аксёнов с его «Коллегами», не Сэлинджер с его «Над пропастью во ржи», но – главное – если бы не Александр Сергеевич, провозгласивший: «Друзья мои! Прекрасен наш союз!» – не было бы этой встречи в ночном аэропорту, не было бы многолетней переписки и последующих встреч тоже бы не было. Не было бы ощущения надежности в суете и непредсказуемости студенческой жизни.
А потом Куля уехал в Киев, Батя получил направление в Красноярск, мы с Рыжковым вернулись в свою альма-матер. Сукачёв никому не писал, что очень тревожило Кулю. Письма от него приходили часто. Вот небольшой отрывок.
«Тебе легче – ты с Рыжковым. Когда я приехал в Семипалатинск и познакомился с вами, когда я вернулся в Алма-Ату, те 16 с половиной дней казались мне сном. А потом я понял уже в Киеве, что именно там нашел смысл жизни, потому что жил для других. А здесь я – эгоист. Этакий Чайльд-Гарольд, пресытившийся всем, этакий Онегин, оставивший Татьяну, этакий Печорин, вдруг одумавшийся, этакий Джейк Барнс, герой «Фиесты», говорящий мало, но хорошо пьющий, этакий герой «Тихого Дона» (помнишь, там есть роман в романе – записная книжка «потерянного человека»), этакий Роберт Локамп, потерявший Патрицию, этакий лейтенант Глан, герой Гамсуна, этакий Евтушенко, исписавшийся, этакий Феллини, зашедший в тупик, этакий Пушкин перед дуэлью, составляющий свой донжуановский список.
Но ведь было и другое.
Онегин стучал к Татьяне, а Пушкин встретил Кюхлю на заброшенной станции, а Пущин зазвенел колокольчиком во дворе Александра Сергеевича, а Джейк Барнс забыл про свою рану, а Локамп нес Патрицию на руках в свою комнату, а лейтенанту снилась Изольда, а Феллини ставит «Рим», а я встретил тебя в Семипалатинске, и ты прилетела на самолете августовской ночью, и Рыжков открывает бутылку шампанского, а Сукачёв поет о слухах, и ты смеешься… Кто-то сказал: «Никогда не возвращайтесь в те места, где вы были счастливы, где вам было хорошо». Ах, как хорошо мне было там!»
(Автору этих строк всего 21 год. Пусть некоторые «независимые» журналисты, презрительно называющие время нашей молодости «совковым» и «прошлятиной», демонстрируя свою, в общем-то, убогую эрудицию, попробуют сотворить нечто подобное в композиционном плане (а это всего лишь – частное письмо), я уж не говорю об объеме знаний).
А еще почти в каждом письме Куля писал: «Найдите Батю!» Но Сукачёв упорно молчал. И однажды он появился в длинном коридоре КазГУ.
– Ты откуда?
– Представляешь, я не смог жить в Красноярске. Там ветер без конца дует в лицо. Думаю, сейчас обману его, резко разворачиваюсь, а он все равно в лицо дует. А моя мама каждое письмо начинает словами: «Здравствуй, Вова! Ты еще не околел?» Я понял, что она близка к истине, пришлось брать открепительный.
– Куля с ума сходит, срочно давай ему телеграмму!
И мы пошли на главпочтамт, благо, находился он рядом с университетом. Текст телеграммы помню до сих пор. «Сынок зпт я нашелся тчк подробности письмом тчктчктчк обнимаю батя».
— Ведь не напишешь же! – сказала я.
– А мы тебя командируем в Киев, – ответил Батя.
Сукачёва приняли на работу в «Ленинскую смену». Иногда он приходил в наше общежитие. И его визиты становились вечерами юмора. На каждый шаг у него был в запасе анекдот, а в остроумии ему не было равных.
Как-то уже под вечер зашел в мою комнату Вова Рыжков, после долгих воспоминаний о стройотрядовском лете он предложил:
– Давай Куле позвоним!
Мобильников тогда не было, как и автоматической связи. Сели на автобус и поехали на переговорный пункт. Соединили с Киевом быстро.
– Куля, – радостно заорала я, – привет!
А в ответ спокойный голос:
– Здравствуй, Таня.
От неожиданности даже опешила.
– Ты что, занят?
– Да, – слышу в ответ. – Я читаю бессмертное творение Николая Васильевича Гоголя «Ревизор».
Окончательно растерявшись, я отдала трубку Рыжкову. А через несколько дней получила из Киева письмо.
«Я до сих пор под впечатлением вашего вчерашнего звонка. Какие вы молодцы! В этот день я не пошел на занятия, я слонялся по городу и думал, как здорово мне было в Алма-Ате, и что такого времени, наверное, не будет. Дома я стал читать Гоголя – издание 1864 года со старинными буквами и в оранжевом переплете. И вдруг – звонок. Ваш звонок. И голоса – родные. И оттого, что только голоса – еще тоскливей… У нас – весна. Скоро откроются летние павильоны. Приезжай ко мне, Танька! Я напою тебя вкусным грушевым квасом и накормлю медовыми пряниками».
Устоять перед таким соблазном было нельзя. Написала пару материалов в газету. Гонорары, благодаря Бате, выдали сразу. Сто рублей в кармане – огромные деньги. Билет из Алма-Аты в Киев по студенческому стоил всего двадцать рублей. Сукачёв проводил меня в аэропорт, где вручил огромный конверт, сказав: «Пусть Куля откроет прямо в Борисполе».
Конечно, прежде всего, я хотела увидеть Кулю. Но не только. Не менее важной для меня была встреча с городом, где прошла молодость моего отца.
(продолжение следует)
Татьяна АЗОВСКАЯ